Рассказы о Великой Отечественной войне 1941-1945 для 4 класса
Николай Богданов. Рассказы военного корреспондента
Николай Богданов «Медовый танк»
Чужие самолеты в небе. Разрывы бомб на земле. Пальба вдоль границы. Пожары. Это война. Не верилось, что вот так она и начнется в одно прекрасное утро.
Неужели немецкие фашисты решились напасть на такую могучую державу, как наша страна? С ума сошли, что ли?
Вот пылит мотоцикл. На нем два чистеньких немца в военной форме. Едут, посматривают по сторонам, словно природой любуются. Подкатили к деревне. Вдруг один — трах! — из автомата по соломенной крыше зажигательными пулями. Занялась, горит изба.
А вслед за ними на дым пожара понаехали броневики, транспортеры, полные солдат в мундирах мышиного цвета, в рогатых касках, грузовики с пушками на прицепах. Заполнили деревню.
Солдаты резво, сноровисто попрыгали с машин врассыпную. Кто ловить кур, кто хватать поросят. Жители убежали, а вся живность и имущество — вот оно, в избах. Тащат солдаты укладки, разбивают на крыльце сундуки. Один радуется шелковому отрезу, другой — вышитому полотенцу. Денек летний, душный. Достают воды из колодцев. Умываются, плещутся, хохочут. А рядом жарко горит изба, от нее загораются другие.
Вот они, враги. Значит, у них так и полагается. Жечь, грабить. Впервые в жизни видели такую картину наши танкисты — командир танка лейтенант Фролов, башенный стрелок Али Мадалиев и водитель Василь Перепечко. Широко открытыми глазами глядел Фролов в узкую смотровую щель и докладывал по радио командиру полка все, что видит.
Танкисты ловко замаскировали свою ладную, быструю «тридцатьчетверку» среди старых скирд соломы на краю села, у пчельника, и, не замеченные фашистами, могли пересчитать все их машины и пушки.
Мотоциклистов приказано было пропустить... А что делать с этими?
Пока что не воюют, а грабят. Ага, вот затеяли что-то военное. Бегут к пчельнику. В руках саперные лопатки, на ходу надевают противогазы. Неужели хотят применить отравляющие газы?
Наши насторожились. Дело серьезное.
И вдруг солдаты в противогазах набросились на ульи. Ломают, опрокидывают. Вытаскивают рамки с медом, наполняют котелки. Пчелы поднялись вверх черной тучей.
— Огня бы им, а не меду!
Наиболее распространенный тип советского танка.
Пальцы Мадалиева легли на гашетку скорострельной пушки.
— Стоп, — прошептал Фролов, стряхивая капли пота с бровей (в стальной коробке танка было жарко). — Задание выполнено. Приказано пробиваться к своим. Будем пробиваться!
— Есть, — отозвался Перепечко, берясь за рычаги.
Он дал газ, мотор взревел, и танк сорвался с места, стряхнув с себя груду снопов, пошел по пчельнику, как слон.
Немцы, грабившие пчел, бросились врассыпную. Али Мадалиев влеплял снаряд за снарядом в бронетранспортеры, в грузовики со снарядами. А Василь Перепечко гусеницами давил противотанковые пушки. Фашистские артиллеристы и пехотинцы, не раз бывшие в переделках, не растерялись.
Но странными жестами они сопровождали свою подготовку к неожиданному бою. То и дело хватались за глаза, за щеки, за носы, размахивали руками. Словно хватали воздух...
Что-то мешало им бросать гранаты, стрелять.
Пчелы!
Да, миллион пчел поднялся с разоренного пчельника и гудел вокруг, как буря, жаля встречного-поперечного без разбору. Все люди им стали враги.
— Огонь! Огонь! — командовал Фролов. — Наддай!
Затвор щелкнул, а выстрела не последовало.
— Боекомплект кончился, — сказал Али, в азарте расстрелявший все снаряды.
Тогда Василь Перепечко бросил танк вперед, и машина скатилась на деревенскую улицу.
Стальной грудью машина таранила стенки броневиков, расщепляла борта грузовиков, давила пушки, так что колеса разбегались в разные стороны. То вздыбливалась горой, то оседала, и танкистов внутри машины бросало, как в лодке во время бури.
Они стукались головами о какие-то предметы, едва не сваливались со своих сидений. Фролов почувствовал пронзительную боль в глазу. Перепечко словно пламенем опалило губы. Мадалиева куснуло в нос.
Не обращая внимания на ноющую боль, лейтенант Фролов кричал:
— Круши, давай!
Перепечко отлично владел всеми способностями боевой подвижной «тридцатьчетверки».
Спасаясь от бешеного танка, фашисты прыгали в окна домов, лезли на деревья; один, ухватившись за веревку журавля, шмыгнул вместе с ведром в колодец. А два каких-то ловких фрица, на которых несся танк, изловчились, подпрыгнули и вскочили на его броню, тем и спаслись. Но не успели они опомниться, как танк, пройдясь по Улице, свернул за околицу и помчался прочь с такой скоростью, что невозможно было спрыгнуть.
Вдогонку ему били из крупнокалиберных пулеметов, стреляли из уцелевших пушек. Пришлось невольным пассажирам спрятаться за башню.
Лихо увертываясь от снарядов, танк скатился с дороги в лес, ломая кусты, и пошел оврагом, разбрызгивая мелкий ручей. Наконец выбежал к своим. И остановился. Жаркий, распаренный, грязный, мокрый. И липкий — от меда.
Медленно раскрылись люки. Из верхнего вылез лейтенант Фролов и башенный стрелок Мадалиев. А из нижнего выполз водитель Перепечко. Вылезли и повалились на пыльную траву. Со всех сторон к ним бросились товарищи танкисты.
— Санитаров! — крикнул кто-то.
Герои были неузнаваемы, на каждом, что называется, лица не было. Правый глаз Фролова совсем затек. Аккуратный, тонкий нос Мадалиева раздулся и краснел, как помидор. Тонкие губы Перепечко, знакомые всем по насмешливой улыбке, были похожи на деревенские пышки с пылу с жару.
Лейтенант с трудом вытянулся перед командиром полка.
— Что с вами? Вы ранены? — спросил командир, козыряя в ответ на странно затяжное приветствие лейтенанта, с трудом поднявшего пухлую руку к шлему. И тут же хлопнул себя по лбу: — Ох, черт, кто это кусается?
Подоспевшие санитарки с криком отскочили прочь — из всех смотровых щелей танка, как из улья, ползли и вылетали пчелы.
Увидев такое, лейтенант Фролов понял, кто ранил его в правый глаз, и, стряхнув со шлема еще нескольких крылатых «воительниц», наконец отрапортовал:
— Дали бой на пчельнике... Вернулись без потерь... Извините, припухли малость!
Этот необыкновенный рапорт вспоминали потом Фролову всю войну.
Как ни грозна была обстановка, все, кто это слышал в тот час, рассмеялись.
Вдруг кто-то взглянул попристальней и увидел прижавшихся в тени башни двух немцев.
— Вы еще и пленных захватили? — спросил командир.
— Ни, — подивился Перепечко, — это они сами налипли. — И тут же крикнул по-хозяйски: — А ну слезай, приехали! Чи вам мой танк медовый?
Немцы после его окрика скатились с танка с поднятыми руками, с автоматами на груди, не совсем соображая, как они так нелепо попались, что и с оружием не могли постоять ни за себя, ни за честь фашистского воинства. У них руки от укусов пчел распухли.
А танк лейтенанта Фролова с тех пор так и прозвали медовым, хотя немцам много раз приходилось от него совсем несладко.
После первой удачной стычки с врагами команда его приобрела какую-то особую дерзость. Про дела фроловцев рассказывали легенды.
Однажды славная «тридцатьчетверка» включилась в немецкую танковую колонну, пользуясь ночным маршем, подобралась к штабу и расстреляла в упор собравшихся на военный совет генералов и полковников. В другой раз догнала колонну жителей, угоняемых в Германию, и, разогнав конвой, привела советских людей к своим лесными дорогами, непроходимыми для фашистских тяжеловесных танков.
Немало и еще давал этот танк немцам «огонька»...
И к его прозвищу — «медовый» — добавили: «бедовый».
Николай Богданов «Хорошая пословица»
В мирной жизни Афанасий Жни вин плотничал и охотничал. Строил избы. Умел делать и табуретки, и столы. Когда пилил, стругал, приколачивал, любил приговаривать. Если гвоздь гнулся, он его поправлял, стукал молотком покрепче и добавлял:
— Не будь упрям, а будь прям!
И на охоте любил сам с собой рассуждать. Бывало, промахнется по тетереву и скажет:
— Не тот стрелок, кто, стреляет, а тот, кто попадает!
На войне Афанасий стал разведчиком. Сначала его ротный повар заприметил.
Подходит Жнивин к походной кухне — и всегда с какой-нибудь шуткой-прибауткой. Подставляет котелок для добавочной порции каши и говорит:
— Отчего-то на войне есть хочется вдвойне!
Отметили его веселость и командиры. Солдат бойкий — значит, нигде не растеряется. А когда узнали, что он охотничал, стали посылать в разведку.
Бои шли в карельских лесах, среди скал и дремучих елей, засыпанных снегом.
Лесная война — коварная: без разведки ни шагу.
И несколько раз Афанасий Жнивин вражеские хитрости разгадывал.
Однажды заметили на снегу одинокий след. Кто-то прошел из нашего тыла через линию фронта. Ну, прошел, и ладно, где же его теперь искать — давно у своих. Лазутчик, наверно. Проскользнул ночью — и был таков.
Но Жнивин припал к следу и говорит:
— Он здесь, позади где-то. Да не один, а их несколько. Они друг за другом, как волки, в один след шли.
— Носками-то след к фронту направлен. Что же, они задом наперед шли?
— А как же, так и шли, для обману, — отвечает Жнивин и показывает: — Смотрите, пятки в следах глубже носков вдавлены. Значит, вперед пятками шли.
И хорошо, что наши проверили. Пошли по следам облавой и отыскали семерых диверсантов. Под крутым берегом речки прятались — хотели мост взорвать.
После этого случая стали Жнивину доверять самые ответственные разведки.
И вот однажды и Афанасий попал впросак, да еще как, чуть-чуть всю роту не погубил.
Нужно было проверить одну узкую дорогу среди дремучего леса. Деревья стояли вокруг великанские. Сосны вершины подняли до небес. Ели ветви опустили до самой земли. Снегу на них насыпано — целые сугробы. И дорога вьется по узкой просеке, как по ущелью.
И глубина снегов в лесу такая, что узкие лыжи тонут, в сторону не свернешь.
Рота шла по дороге, взяв лыжи на плечи. Жнивина послали вперед с отличным лыжником Сушковым.
Сушков шел по дороге и флажком давал нашим сигналы: впереди спокойно, можно идти колонной.
А Жнивин на широких охотничьих лыжах сходил с дороги, углублялся в лес то вправо, то влево. Внимательно осматривал, не затаился ли где противник. И, возвращаясь к Сушкову, все приговаривал:
— Следов нет — и врагов нет!
Вот дорога сделала поворот, нырнула вниз. Вот мост через лесную речонку. Великанские ели так плотно обступили вокруг, что только кусочек неба виднеется в вышине. Опасное место, удобное для засады.
Внимательно обследовал его Жнивин и ничего подозрительного не заметил.
Снег вокруг лежал чистый-чистый, никем не топтанный. Тишина стояла такая, что ветка хрустнет — и то за километр слышно.
— Ладно, — сказал Жнивин товарищу, — беги доложи командиру, что есть место для привала, а то из-за поворота нашим твоих сигналов не видно. Что-то они замешкались. А тут и вода рядом, и посидеть есть где.
Так он отправил донесение, а сам остался и стал внимательно оглядывать незнакомый лес. Что-то сердце у него тревожилось. Было как-то не по себе. Чувствовалось, будто он не один, а кто-то за ним подглядывает.
Что за притча: а ведь никого нет! И зверь не крадется, и птица не летит...
А все-таки кто-то смотрит.
Даже поежился Афанасий. Скорей бы уж наши подошли, одному страшно что-то. А на миру и смерть красна...
И тут взглянул он на большую ель, ветви которой согнулись под тяжестью снега, и увидел такое, что мороз по спине пошел. Из ветвей на него смотрело два глаза. И это были не желтые глаза рыси и не круглые глаза филина, а два человеческих глаза!
Но вот что самое страшное — человека не было видно! Ни рук, ни ног, ни головы. Только глаза! И смотрят пристально, зло.
Когда Афанасий встретился с ними взглядом, он даже зажмурился: «Это смерть моя!» И понял: сделай он сейчас оплошность — погиб...
Старый солдат в таких случаях знает одно правило: главное — не пугаться, не торопиться... Афанасий медленно прислонил к перилам моста винтовку, достал из кармана кисет с табаком, стал вертеть цигарку. И виду не подает, что заметил что-то недоброе.
Закуривает Афанасий, уткнулся носом в горстку, к огоньку спички, зажатой в ладонях, а сам сквозь пальцы еще раз на эти страшные глаза взглянул.
Есть! Следят за ним! Не смотрит так ни зверь, ни птица — человеческие глаза ни с какими не спутаешь. Но как же они попали туда, на елку? Не Дед же Мороз туда забрался!
Прищурился Жнивин, взглянул пристальнее и различил, как на загадочной картинке, руки в белых рукавицах, голову под белым капюшоном и человеческую фигуру во всем белом. И из белой груды, затаившейся среди заснеженных ветвей, торчат сапоги. Не нашего покроя — с закорючками на носах, какие носят фашистские лыжники.
Первым делом захотелось ему схватить винтовку да закатить этому «Деду Морозу» меткую пулю, но воздержался. Заметил на другом дереве
Вихрем промелькнули эти мысли в мозгу солдата, и он стал действовать так, как враги и не ожидали.
Оставил винтовку на мосту, подошел под елку, на которой финн сидел, и, как будто ничего не заметил, давай под деревом снежок отаптывать.
Затем достал перочинный ножик и ну на коре какой-то знак вырезать.
Наблюдают за ним фашисты. Затаились по деревьям, ничем себя не выдают. Для них один солдат не добыча. Они караулят всю роту. Вот как подойдут русские, не ожидая нападения, так и ударят они сверху из автоматов. Да так всех наповал и положат. Главное, чтобы этот русский разведчик ничего не заметил.
А его можно и в плен взять. Винтовку-то он на мосту оставил, какой-то дорожный знак вырезает.
И вот фашистский автоматчик стал осторожно спускаться с ветки на ветку. Да вдруг как прыгнет! И, стряхнув с ветвей груды снега, обрушился на Жнивина, как лавина.
Но Жнивин того и ждал. Ухватил его за руки, сам под него подсунулся да спиной к дереву и прижал. И очутился фашист у него на спине беспомощный, как куль муки. И рук не выдернет, и слезть не может...
Жнивин у себя в деревне и не таких силачей перебарывал! Держит его, как в железе!
От дерева он — на дорогу, а по дороге — бежать к своим. Бежит и врага на спине тащит.
Фашистский «Дед Мороз» завопил истошным голосом. Тут его приятели не выдержали и давай из автоматов палить. Да только вместо Афанасия все попадают своему в спину.
Стрельбой-то и выдали себя.
Наши как ударили по деревьям из пулеметов — из ручных и станковых, так и полетели «елочники» вверх тормашками.
А когда бой кончился, командир подозвал к себе Жнивина и спросил:
— Ну, что скажешь, разведчик? «Следов нет — и врагов нет»... Плохая твоя пословица!
Смутился старый охотник:
— Да, эта пословица на войне не годится. Придется ее заменить другой: «Бываешь в разведке — посмотри и на ветки!»
Командир улыбнулся и сказал:
— Вот эта пословица хорошая!
Николай Богданов «Вдвоем с братишкой»
Наши войска шли в наступление. Связисты тянули следом за ними телефонные провода. По этим проводам артиллеристам сообщают, куда стрелять; штабам — как идет атака, куда посылать подкрепления. Без телефона воевать трудно.
И вдруг в разгар боя оборвались провода, и связь прекратилась.
Немедленно на линию выслали связистов. Вдоль одного провода побежали на лыжах боец Афанасий Жнивин и его товарищ Кременский.
Провод был протянут по уцелевшим телеграфным столбам.
Смотрят солдаты: один конец провода валяется на снегу, а другой торчит на столбе.
«Наверно, шальная пуля отстрелила либо от мороза лопнул, — решили бойцы. — Вокруг тишина. Кто же его мог оборвать?»
Кременский полез на столб. И только потянулся к проводу, как раздался негромкий выстрел снайперской винтовки, и солдат упал. Снег окрасился кровью. Вражеская пуля попала бойцу прямо в сердце.
Жнивин нырнул в снег и спрятался под большим старым пнем.
Молча стоят густые ели, засыпанные снегом. Не дрогнула ни одна ветка. Где же сидит фашистский снайпер? Не успел разглядеть его Жнивин с первого выстрела. А после второго поздно будет: меткая пуля глаза закроет. Опытный фашистский снайпер затаился где-то на дереве и бьет без промаха.
Долго выжидал Жнивин — не пошевелится ли снайпер, не слезет ли с дерева, чтобы взять оружие с убитого. Но так и не дождался. Только поздно вечером, под покровом темноты, он выполз из опасного места и принес винтовку и документы Кременского.
И сказал, нахмурившись:
— Дайте срок, за моего друга я им крепко отомщу.
Той же ночью сел у горящего костра, достал чистую белую портянку, иголку, нитки и, выкроив мешочек с отростком посередине, стал шить.
Когда сшил, набил мешочек соломой — и получилась голова с длинным носом, величиной с человеческую. Вместо глаз пришил черные пуговицы.
Молодые солдаты подивились:
— Вот так чудеса! Что это, Жнивин на войне в куклы играть собрался?
Хотели над ним посмеяться, а командир посмотрел на его искусство и сказал старшине:
— Выдайте Жнивину старую шинель и негодную каску для его куклы.
Афанасий пришил голову к воротнику шинели, к голове прикрепил каску, шинель набил соломой, потуже подпоясал — и получилось чучело солдата.
Даже разбитую винтовку ему на спину приделал и посадил рядом с собой у костра.
Когда принесли ужин, он пододвинул поближе котелок и говорит соломенному солдату:
— Подкрепись, Ванюша! Кто мало каши ел, у того силенок мало, тот на войне не годится.
А чучело глаза пучило и, когда толкали, кланялось и смешило солдат.
Не все тогда поняли, что такую большую куклу завел себе Жнивин не для игрушек.
На рассвете, когда снова загрохотали пушки, Жнивин со своим Ванюшей исчез в лесу.
Сам он, в белом халате, крался ползком, а соломенного солдата толкал впереди себя на лыжах, без всякой маскировки. Бой был сильный. От ударов пушек земля дрожала; от разрывов снарядов снег осыпался с елей и порошил, как во время метели. Фашистский снайпер, убивший Кременского, сидел на том же дереве не слезая, чтобы не выдать себя следами. Он пристально смотрел вокруг и вдруг увидел: вдоль линии идет русский солдат в серой шинели. Идет-идет и остановится, словно раздумывает. Вот он у столба. Привстал, дернулся вверх, словно его подтолкнули, и снова остановился.
«Трусит, видно», — усмехнулся фашист. Он взял русского «Ивана» на прицел, выждал и, когда связист еще раз приподнялся, выстрелил.
Русский солдат присел, видно с испугу, потом снова на столб полез.
«Как это я промахнулся?» — подосадовал фашист. Прицелился получше — и снова промазал: солдат не упал.
От злости снайпер забыл осторожность и выстрелил в третий раз.
И в тот же миг получил удар в лоб, словно к нему вернулась собственная пуля. Фашист взмахнул руками и повалился вниз, убитый наповал.
Афанасий Жнивин встал из-под куклы, почти невидимый в белом халате, и сказал:
— Взял он, Ванюша, тебя на мушку, да сам пропал ни за понюшку!
Посмотрел, а у его «приятеля» в шинели в разных местах три дырки от пуль.
Меткий был фашистский стрелок, да на солому попался.
Пока он стрелял в чучело, Жнивин его высмотрел да и выцелил на дереве, как глухаря на току.
Перехитрив одного снайпера, Жнивин подловил так же и второго. И много раз охотился на вражеских снайперов, приманивая их на соломенную куклу. И получалось всегда успешно.
Ему доставались похвалы бойцов и командиров, а его Ванюше — только фашистские пули. Но соломенному солдату не приходилось ложиться в госпиталь — Жнивин сам зашивал его раны суровыми нитками и приговаривал:
— У нашей соломки не велики поломки!
И когда бойцы его спрашивали: «Как это ты так ловко фашистов бьешь?» — он отвечал: «Это я не один, а вдвоем с братишкой».
Николай Богданов «Лайка — не пустолайка»
Когда фашисты отступали под натиском нашей армии, они взрывали мосты, портили дороги, сжигали дома и поселки. И жителей всех угоняли. Все живое уничтожали: и скот, и птицу...
Много мы прошли деревень и ни разу петушиного крика не слыхали.
Лишь иногда попадались нам одичавшие собаки. Вокруг бегают, а к нам подойти боятся.
Разведчик Степан Сибиряков заприметил одну такую.
Стоит на опушке леса светло-серая пушистая собачка, как игрушка. Уши торчком, хвост бутоном, и глаза умные, живые.
— Да ведь это лайка, — говорит Степан. — Ценная собака!
Манит ее куском хлеба:
— Собачка, собачка, поди сюда. Не бойся, глупая, я не кусаюсь.
Лайка хвостом виляет, а подойти не решается. Он к ней, а она от него.
— Вот до чего фашисты собаку довели — человека боится! — сокрушается Степан. — Главное, как ее звать, не угадаешь, а то бы сразу подошла.
И начинает выкликать все собачьи имена. И Шарика, и Жучку, и Тузика... — все прозвища перебрал, а толку никакого.
Наконец свистнул, ударил себя ладонью по голенищу и скомандовал:
— А ну, к ноге!
И тут собака вдруг подскочила и стала рядом.
— Эге, — обрадовался Степан, — да ты ученая, охотничья! Ну молодец, вот и хозяина себе нашла!
Подвел он собаку к походной кухне и говорит повару:
— Угости-ка моего дружка кашей с мясом. А повар сидит с перевязанной щекой у остывшей кухни и жалуется:
— Ну что за напасть такая — с этими проклятыми снайперами даже каши не сваришь! Только выеду на открытое место — бац! Либо в лошадь, либо в котел, а то вот мне в щеку. Наверно, им задание дано — оставить наших солдат без горячей пищи. Когда простые бойцы идут, они сидят тихо, а как только выедет грузовик, штабная машина или моя кухня, так сразу и закукуют!
Поворчав вдоволь на свою судьбу, повар дал собаке кусок недоваренного мяса и хорошую большую кость.
Степан угощает своего четвероногого друга и говорит:
— Извиняюсь, собачка, не знаю, как вас звать- величать. Придется вам привыкнуть к новому имени... Какое бы ей имя дать?
— Назови ее Пустолайкой, — пошутил повар.
— Нет, — ответил Степан, — лайка — не пустолайка! — и даже обиделся.
До войны Сибиряков был охотником и хорошо знал эту породу.
— Вы знаете, какие это собаки — лайки? — сказал он. — Без них разве белку добудешь! Белка спрячется на дерево, и все тут. Лес большой, деревьев много. На каком она затаилась, поди узнай. А лайка чует. Подбежит, встанет перед деревом и лает, охотнику знак дает. Подойдешь к дереву, а она мордочкой вверх указывает. Взглянешь на ветки — там белка сидит и сердится: «Хорк, хорк!» Зачем, мол, ты меня человеку выдаешь? А лайка ей свое: «Тяв, тяв!» Довольно, мол, поносила свою шубу, отдай людям.
— А рябчика она найдет? — спрашивает один солдат.
— В один момент!
— А тетерева? — спрашивает другой.
— Найдет.
— А фашистскую кукушку на дереве? — поинтересовался повар.
Тут все даже рассмеялись, а Степан нахмурился:
— Постойте, товарищи, это интересный намек. Надо попробовать.
Он подошел к командиру и сказал:
— Разрешите мне испытать на охоте мою лайку?
Командир разрешил.
Сибиряков стал на лыжи, надел белый халат, взял винтовку, свистнул. Накормленная собака побежала за ним, как за хозяином.
Вошли в лес, Степан погладил собаку и шепнул:
— А ну, лайка, кто там прячется на деревьях? Вперед! Ищи!
Лайка поняла, что ее взяли на охоту, и радостно бросилась в чащу леса.
Метнулась туда, метнулась сюда — ни одной белки, ни одного тетерева.
Бегает лайка, и облаять ей некого. Даже синиц в лесу нет. Все птицы от войны разлетелись, все звери разбежались. Сконфузилась собака, перед охотником стыдно. Вдруг чует — на одном дереве кто-то есть. Подбежала, взглянула вверх, а там человек сидит. Что это значит? Удивительно собаке. Не людское это дело — на деревьях жить!
Тявкнула потихоньку, а человек плотнее к дереву прижался. Прячется, повадка, как у дичи. Тявкнула она громче. Тогда фашист погрозился ей. Тут лайка и залилась на весь лес.
— Тсс!.. — шипит фашист.
А лайка свое: «Тяв, тяв, тяв!» Зачем, мол, ты на дерево залез?
Отгоняя надоедливую собаку, снайпер не заметил, что к нему осторожно, невидимый в белом халате, подкрадывается наш боец. Степан не торопясь прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Враг повалился вниз, ломая ветви. Степан на охоте белку в глаз бил, чтобы шкурку не портить, и на войне стрелял без промаха. Собака отскочила, поджав хвост и завизжав с испугу.
— Что, брат, — серьезно сказал Степан, — велика птица свалилась? Ну, знай: это фашистская кукушка. Приучайся к новой охоте. Мы их с тобой всех переловим, чтобы они за людьми не охотились!
Сибиряков снял с врага оружие и пошел обратно, Лайка вперед забегает, подпрыгивает.
— Молодец, — кивает ей Степан, — понятливая собака! Враг фашиста — друг человека.
Так Степан Сибиряков стал знаменитым истребителем фашистских снайперов. Неутомимо очищал он лес от этих разбойников и после каждого удачного похода, поглаживая пушистую шерсть умной собаки, приговаривал:
— Лайка — это не пустолайка!
И назвал собаку ласковым именем — Дружок.
Николай Богданов «Самый храбрый»
На фронте стояло затишье. Готовилось новое наступление. По ночам шли поиски разведчиков. Прослышав про один взвод, особо отличавшийся в ловле языков, я явился к командиру и спросил:
— Кто из ваших храбрецов самый храбрый?
— Найдется таковой, — сказал офицер весело; он был в хорошем настроении после очередной удачи. Построил свой славный взвод и скомандовал: — Самый храбрый — два шага вперед!
По шеренге пробежал ропот, шепот, и не успел я оглянуться, как из рядов вытолкнули, подтолкнули мне навстречу храбреца. И какого! При одном взгляде на него хотелось рассмеяться. Мужичок с ноготок какой-то. Шинель самого малого размера была ему велика. Сапоги-недомерки поглощали немало портянок, чтобы не болтаться на ногах. Стальная каска, сползавшая на нос, придавала ему такой комичный вид, что вначале я принял все это за грубоватую фронтовую шутку. Солдатик был смущен не менее, чем я.
Но офицер невозмутимо сказал:
— Рекомендую, гвардии рядовой Санатов. Товарищ, достойный хорошей заметки.
По команде «вольно» мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг.
— Разрешите снять каску? — сказал Санатов неожиданно густым баском. — Мы думали, нас вызывают на боевое задание.
Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?
— Давай, давай, рассказывай, — подбадривали его бойцы. — Делись опытом — это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.
— Вы добровольцем на фронте? — спросил я для начала.
— Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: «Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет». Он у них языков действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: «Не ходи к нам, Санатов, поймаем — с живого шкуру сдерем».
— Ну, этого им бы не удалось! — воскликнул кто-то из разведчиков.
— А вот ранить все-таки ранили, — сказал юный Санатов, — попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов их напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, — улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. — У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса... наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая... И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.
— Было, было такое, — подтвердили разведчики. — Срамили.
— Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.
— Командир вначале сомневался, глядя на рост его, — усмехнулись бойцы.
— Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: «Хенде хох!» — И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.
Я невольно отшатнулся.
— Вот и командир также. «Эге, — говорит, — Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся». И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
— Почему же первым именно вы?
— Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
— Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.
Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
— Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
— Давай рассказывай, как ты его, — подбодрили солдаты.
— Тут до богатыря дел было, — задумался Санатов, — натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
— Вы и на часовых первым бросаетесь?
— Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, ни вертится, ни скачет, какие свечки ни дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.
— Но при чем же тут...
— А вот при чем, — вы встаньте, а я вам на шею внезапно брошусь и обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:
— Иные с испугу падают.
— Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
— Ведь это все ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно и потому страшно.
— Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову — и потащили.
Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.
— А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из- за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал — смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять... Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло. — Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
— Ну, и взяли его?
— А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
— Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, — усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.
— А еще один дурак чуть мне все легкие- печенки не отшиб, — вспомнил с грустной улыбкой Санатов. — Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там — я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом — только ребра трещат... Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп еще, как у отца. Он тоже ростом невелик, но в плечах широк и кость — стальная... Так что мне за него трудней в этих делах...
— А с великаном?
— Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попался он мне уже после того, как я достаточно натерпелся... стал больше соображать, как лучше подход иметь.
— Да, уж тут был подход! — Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.
— Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно... Ракета взлетит, — затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, — опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.
Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку: «Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет».
И тут меня словно осенило: «Ишь, старый- то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах». Эта мысль меня подтолкнула — кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: «Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!» — и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками, как сумасшедший, совсем зря...
— Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, — сказал жилистый разведчик. — Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. «Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!» Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое...
— Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
— Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.
И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь. Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
Так, в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете — Ваню Санатова.
Другие славились счетом убитых врагов, а солдат- мальчик прославился счетом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.
Николай Богданов «Комиссар Лукашин»
По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской погони. Впереди шел Тюрин — командир маленького отряда.
Этот большой, сильный человек шумно дышал; пар валил от его широкой спины, по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз. Первому идти — труднее всех; по следу — легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых сильных.
Многие бойцы были ранены, иные выбились из сил и едва держались на ногах. Они шли день и ночь уже не первые сутки. Костров не разводили. На ходу ели сухари и заедали снегом.
Вражеские лыжники гнались за ними по пятам.
Замыкающим шел позади всех комиссар отряда Лукашин.
Замечая наседающих врагов, он припадал за камень или за дерево и ждал с ручным пулеметом наготове.
И когда вражеские лыжники набегали, как стая волков, Лукашин подпускал их поближе и многих укладывал наповал меткой очередью.
Передние падали в снег, задние шарахались в разные стороны и начинали беспорядочную стрельбу, а он вскакивал на лыжи и догонял своих.
Комиссар не только замечательно воевал сам, но и помогал другим.
Иногда выбившийся из сил боец падал в снег и говорил:
— Товарищ комиссар, сил больше нет.
Лукашин протягивал ему руку:
— Сил ты своих не знаешь... Вот так, выше голову! Ты же коммунист!
И уставший поднимался.
Один раненый лыжник достал согретый за пазухой пистолет и сказал:
— Товарищ комиссар, разрешите умереть от своей пули, чтобы других не задерживать... Я свое отвоевал...
Лукашин вырвал у него оружие:
— Постыдись! Ты — герой!..
Да, это были герои.
В полярную ночь они спрыгнули с самолета на парашютах у самых границ Норвегии и отыскали фашистскую секретную радиостанцию, которая оповещала вражеские аэродромы о вылетах наших самолетов.
Наши герои истребили радистов, а многие аппараты и приборы, а также секретный код, составлявший важную военную тайну, захватили с собой и направились в обратный путь во мраке полярной ночи.
Среди лесов и скал к ним не могли спуститься наши самолеты, и парашютистам пришлось положиться на скорость своих лыж.
Фашистов взбесил этот дерзкий налет. И вот отборные лыжники из австрийских тирольцев и немецких альпинистов бросились в погоню.
С ними соревновались финские лыжники, считающие себя лучшими в мире.
Но одолеть русских лыжников не так просто: это был спаянный коллектив, где один за всех, все за одного.
Наступил такой момент, когда казалось, что все погибнут. Перед нашими героями встали отвесные скалы. Взбираясь по ним, они должны были снять лыжи и поднимать за собой драгоценный груз, который везли на санках.
Это был медленный подъем.
Ослабевшие люди с трудом карабкались на обледеневшие каменные обрывы. Фашисты могли перестрелять всех поодиночке.
Они быстро неслись по долине, как белые тени.
И тогда комиссар решил пожертвовать собой, чтобы спасти остальных.
Раздумывать было некогда. Он махнул рукой, указывая отряду «вперед», а сам круто развернул лыжи и помчался назад, навстречу набегавшим врагам.
Это были финские лыжники, опередившие немцев.
Им хотелось выслужиться перед фашистскими хозяевами. Завидев наших бойцов, которые ярко выделялись в своих белых халатах на бурых скалах, преследователи обрадовались — можно было стрелять на выбор, как в живые мишени.
Финны ускорили бег.
Но тут по ним ударил ручной пулемет комиссара.
Лыжники рассыпались, упали в снег и стали окружать Лукашина.
Финны умеют ползать по снегу, как змеи по песку.
И не успел комиссар оглянуться, как был окружен со всех сторон.
— Рус, сдавайсь! — услышал он чужие хриплые голоса.
Лукашин поглядел на скалы и вздрогнул. Он не испугался врагов, его взволновало другое: все наши бойцы, даже раненые, спускались к нему на помощь.
«Назад!» — хотел он крикнуть, но они бы все равно не послушались его.
«Хорошо, — решил Лукашин. — Сейчас вам незачем будет идти...» Он вскочил во весь рост и поднял руки.
Увидев это, весь отряд остановился. А Тюрин даже протер глаза. Что такое? Ведь комиссар Лукашин всегда учил бойцов, что советский воин в плен никогда не сдается. Ему хотелось крикнуть: «Лукашин, опомнись!»
Но тут фашисты обступили комиссара тесной толпой, и его не стало видно.
Тюрин сел на выступ скалы и закрыл лицо руками:
— Позор!..
И в это время в ночи прогремели два взрыва, резко отозвавшиеся в скалах.
Что такое? Толпу врагов отбросило прочь от комиссара. Повалились убитые. Закричали раненые. Сам он упал ничком и не поднялся...
Оказывается, в рукавах Лукашин прятал две гранаты. Поднятыми руками нарочно приманил врагов поближе. А когда они подбежали, окружили, с силой опустил руки и, ударив гранаты о камни, подорвал и себя, и своих преследователей. Все это бойцы поняли в ту же минуту.
Они поднялись разом, без всякой команды и слетели вниз, как на крыльях.
В уставших, измученных людях вдруг возродились новые, могучие силы.
Как перышко, подхватили они своего израненного комиссара и внесли его на вершину скалы, за которой их встретили наши передовые дозоры.
Опоздавшим немецким фашистам остались только их незадачливые соперники — побитые и покалеченные финские фашисты.
Тюрин, сдавая санитарам комиссара, сказал:
— Скорее к докторам его, к самым лучшим! Такого человека надо спасти во что бы то ни стало!
И, пожав холодеющую руку Лукашина, шепнул ему:
— Я про тебя плохое подумал. Прости меня, комиссар. Ты всем показал, как советский воин в плен не сдается!
И когда отвернулся, на обветренных щеках его заблестел иней. Мороз был жестокий, с ветром, такой, что слезы замерзали, не успев скатиться с лица.
Николай Богданов «Боевой друг»
Было у нас два неразлучных лейтенанта — Воронцов и Савушкин. Воронцов высокого роста, белолицый, чернокудрый красавец, с громким голосом, сверкающими глазами. А Савушкин не выдавался ни ростом, ни голосом.
— Я бы, может, с тебя вырос, — говорил он Воронцову, — да мне в детстве витаминов не хватало.
Воронцов обнимал его и, заглядывая в смешливые серые глаза, отвечал:
— К моей бы силушке да твое мастерство, Савушка.
Воронцов летал смело, но грубовато. От избытка сил он несколько горячился, дергал машину, и в исполнении фигур высшего пилотажа у него не было тонкости, шлифовки движений, что делает их по-настоящему красивыми.
А Савушкин летал так искусно, что в его полете не чувствовалось усилий. Казалось, машина сама испытывает удовольствие, производя каскады фигур высшего пилотажа, играючи переворачиваясь через крыло, легко и непринужденно выходя из беспорядочного штопора и поднимаясь восходящим.
Воронцов любовался полетами своего друга и говорил ему:
— Я обыкновенный летчик, а ты, Сергей, человек искусства.
— Мастерство — дело наживное, Володя, — отвечал Савушкин, — а вот ты сам — произведение искусства.
Савушкин долго и безнадежно любил одну капризную девушку, для которой ему хотелось быть самым красивым молодым человеком в мире или хотя бы в Борисоглебске, где она жила. Девушка была сестрой Воронцова.
Когда улетали на войну, она крепко пожала Савушкину руку и сказала:
— Сережа, побереги Володю, ты знаешь, какой он горячий, увлекающийся; ведь если с ним что случится, мама не переживет.
Савушкин обещал беречь Воронцова и действительно не расставался с ним ни днем ни ночью.
Бывало, войдет в столовую:
— А где Володя?
И не сядет обедать, пока не увидит друга.
Летали они в одном звене, крыло к крылу.
И надо же было так случиться, что именно в этот день они расстались.
Машину Савушкина поставили на ремонт: накануне вражеская пуля пробила бензиновый бак, воентехники спешно меняли его тут же на льду озера, накрыв самолет белым брезентом.
Савушкин написал письма всем родным и знакомым, потом пошел прогуляться на лыжах. День был серый и не предвещал ничего особенного.
Вдруг над аэродромом ударила красная ракета. За ней свечой взвился самолет командира, за ним другой, и вот, сделав круг, вся эскадрилья помчалась на запад.
Сердце Савушкина не выдержало, он подпрыгнул на лыжах и помчался по незримому следу улетавших. Лесистый холм спускался к западу. Лыжи разгонялись все быстрей, Савушкин подгонял их палками.
Неожиданно в небесной дымке возникло неясное мелькание самолетов. «Воздушный бой», — подумал Савушкин и понесся вперед, пока не очутился прямо у окопов.
Вражеский снайпер мог бы подбить его, но в эти минуты о нем не думали.
Как только начался воздушный бой, пехотинцы глаза к небу, каски на спины, и стрельба на земле прекратилась. Над истоптанными снегами, над расщепленными лесами только и слышался басовитый рев моторов, набирающих высоту, свист пикирующих самолетов да пулеметный клекот.
Наши бипланы, белые, как чайки, курносые монопланы с широкими хвостами, пестрые истребители противника гонялись друг за другом, устремлялись навстречу, делали неожиданные перевороты, сменяя атаку фигурным выходом из- под обстрела, состязаясь в храбрости, хитрости и мастерстве.
И наши стрелки и снайперы противника затаив дыхание наблюдали это волнующее зрелище. До сих пор финские истребители удирали от наших, не принимая боя, а сейчас их было значительно больше, и они решили драться.
Необычайная карусель воздушного боя катилась по небу все ближе к нашему расположению, словно гонимая легким ветерком, дующим с Ботнического залива.
— Заманивай, ребята, заманивай! — кричал Савушкин. — Тащи на свою сторону, чтоб ни один не ушел! Эх, меня с вами нету...
Глаза его блестели, шлем свалился, светлые волосы покрывались инеем.
— За своим гонишься, Петя! Что ты, ослеп? Это же Витя, видишь, зеленый хвост! Берегись, фоккер под хвостом! Ваня, выручай Володю, на него двое насели!
В воздухе было много самолетов. Разноцветные хвосты и опознавательные знаки быстро мелькали в огромном небесном калейдоскопе. И все же Савушкин угадывал товарищей по повадкам, называя по имени.
Он никогда не думал, что будет так волноваться, наблюдая воздушный бой с земли. Просто невыносимо — все видишь, все понимаешь и ничем не можешь помочь!
И надо же завязаться такой схватке, когда его самолет поставили на ремонт.
Он так переволновался за судьбы товарищей, что вспотел и обессилел, словно сражался больше всех.
— Смотри, смотри, двое одного кусают! — крикнул над ухом какой-то восторженный пехотинец.
— Да не кусают, а взяли в клещи...
— Один готов — дым из пуза!
— Горит мотор — какое пузо! — возмутился Савушкин.
— Ой, братцы, да это наш! — не унимался пехотинец.
Савушкин схватил пустую гильзу и стукнул его по каске. Получилось, как будто ударила взлетная пуля. Пехотинец испуганно нырнул в окоп.
Усмирив болельщика, Савушкин поднял глаза вверх и запечатлел редкое мгновение: самолет разлетелся на части, словно бабочка от удара хлыста. Крылья, срезанные кинжальным пулеметным огнем, затрепетали в небе, а фюзеляж падал отдельно. Вначале он шел вниз, как челнок, но вдруг за ним возник купол парашюта, и фюзеляж стал вращаться, болтая зацепившегося за хвост пилота, как куклу.
По окопам прошел смех.
Погибал враг.
— Наш падает, наш! — раздались тревожные крики.
Проводя черную черту по ясному небу, мчался объятый пламенем самолет. Из дымной бесформенной массы торчал голубой хвост с номером семь.
— Это же Володя! — закричал Савушкин.
Падал его лучший друг... Воронцов!
Савушкин не верил своим глазам и оцепенело
смотрел, как самолет товарища приближался к земле. Вот сейчас удар... и все кончено. Савушкин хотел зажмуриться, но в это время белым цветком раскрылся купол парашюта, парил несколько секунд и мягко лег набок.
— Молодец, — блаженно произнес Савушкин, — затяжным шел!
А ловкий Володя, отличавшийся скорой сообразительностью во всех случаях жизни, действовал решительно и быстро. Отстегнув лямки, он пригнулся и бросился в ближайший окоп. Только вместо нашего — в неприятельский!
— Вернись, куда ты? — закричал Савушкин.
И по всему окопу разнеслось:
— Сюда! Сюда!
А Воронцов только ускорил свой бег; ему показалось, что шумят враги, от которых он ловко уходит... Длинные, сильные ноги несли его с рекордной быстротой к траншеям, где шевелились белые каски финских солдат. Воронцов и не знал, какое посмешище представлял он для них в эту минуту. До траншеи оставалось совсем немного. Бугор, овраг да полянка. Володя резво перескакивал воронки от снарядов...
Забыв про воздушный бой, бойцы растерянно смотрели на безумный бег летчика навстречу смерти...
Каждый знал: не убьют его фашисты просто, если живым попадется, а вначале поиздеваются вдоволь... Знал это и Савушкин.
«Что делать? Не отдать же им Володю на поругание!»
Савушкин оглядел напряженные лица бойцов, сжал и разжал кулаки, глотнул воздух и вдруг выхватил у соседа ручной пулемет. Не успели бойцы оглянуться, как Савушкин припал к брустверу, прицелился, треснула короткая очередь, и под ногами Воронцова задымился снег... Летчик высоко подпрыгнул и свалился в воронку от снаряда...
Савушкин провел рукой по глазам и, не видя на горизонте ничего, кроме истоптанного снега да расщепленных деревьев, отошел от пулемета.
Наступила необычайная тишина. Воздушный бой переместился далеко на север, и в небе стало тихо и пустынно.
Жесткая ладонь пожала руку Савушкина. Он очнулся, увидел перед собой лицо незнакомого пехотного командира.
— Вы поступили правильно.
— Что — правильно? Кто — правильно? — вскинулся Савушкин на пехотинца. — Да вы что думаете — я друга своего убил, что ли? Я же по ногам целил... Его надо выручать!
Савушкин полез на бруствер, но его оттащили.
— Не ваше дело ползать, — проворчал пехотный командир. — Сейчас мы дадим заградительный огонь, потом пошлем за ним охотников, потерпите немного.
Над окопами противно пропела и лопнула с дребезгом мина. Застрочил пулемет. Ему ответил другой. Враги словно опомнились и стали наверстывать упущенное. Вокруг поднялась бешеная стрельба.
Командир заставил Савушкина спуститься в глубокий блиндаж.
Здесь Савушкин лег на чей-то полушубок и долго лежал в забытьи. На него осыпалась земля. Приходили и уходили какие-то люди, стонал раненый. Все походило на скверный сон.
Вдруг дверь блиндажа широко растворилась, понесло холодом.
— Сюда, сюда, — раздались голоса. — Товарищ лейтенант, жив ваш дружок. Вот он, его разведчики вытащили!
Свет карманного фонаря упал на лицо Савушкина, затем на лицо Воронцова.
От света Савушкин зажмурился, а Воронцов открыл глаза.
— Сергей?
— Володя!
Они схватились за руки и помолчали.
— Пустяки, — сказал Воронцов, — только ноги... Пройдут.
— Это я ударил из пулемета...
Электрический фонарь погас, и дверь закрылась. Пехотинцы выползли обратно, шурша замерзшими халатами. Лейтенанты остались вдвоем.
— Так это ты ударил меня из пулемета? — переспросил Воронцов.
— Я.
Друзья снова помолчали. Над ними глухо сотрясалась земля от взрывов, доносились неясные крики. Война продолжалась. Воронцов, закрыв глаза, вспоминал, как это все случилось. Да, он был сбит в воздушном бою. Затем падал, не раскрывая парашюта. Раз десять перевернулись в глазах земля и небо, он потерял ориентировку и бросился не в ту сторону. Это бывает.
Что же пережил Савушкин, когда ему пришлось стрелять в своего? Не каждый может... А если бы он не решился?.. Воронцов ясно представил себе, как он вскочил бы во вражеский окоп на позор и муки. Он открыл глаза и скрипнул зубами, но, увидев Савушкина, крепко стиснул его руку.
— Спасибо, ты настоящий боевой друг!
Николай Богданов «Летчик Летучий»
Нa войне всякое бывает... Но когда молодые солдаты, присланные охранять аэродром, увидели, что под крылья самолета вместо бомб подвешивают свиные туши мордами вперед, иные протерли глаза. Уж не показалось ли? Или это бомбы новой системы? Нет, самые настоящие хрюшки с пятачками на носах.
Подъехал грузовик.
— Товарищ Летучий, принимайте колбасу, хлеб, консервы, — сказал шофер.
Из кабинки показался летчик:
— Грузите больше. Все сбросим прямо на головы!
«Вот так война здесь, на севере, прямо как в сказке: летчики летучие сбрасывают с неба не то, что пострашнее, а то, что повкуснее. Весело воевать, когда тебя бомбят колбасами!»
Так подумал бы каждый, кто не знал, как трудно воевать в лесу. Тут все окружали и сами попадали в окружение. Наши лыжники зашли в тыл к фашистам, фашисты забрались в тыл к нам. «Не линия фронта, — как говорили в штабах, — а слоеный пирог».
А снег в лесу — по грудь, по пояс.
Многие наши части, зашедшие далеко вперед, оказались отрезанными от своих баз. Эскадрилья капитана Летучего выполняла боевую задачу — кормила с воздуха несколько лыжных отрядов.
На небольших транспортных самолетах наши летчики разыскивали лыжников и сбрасывали им на парашютах продовольствие.
Лес здесь рос среди скал и ущелий, лесные полянки были завалены валунами. На озера, покрытые снегом, садиться было опасно: поверх льда проступала вода.
Да и сбросить продовольствие было не так просто: лыжники так маскировались, что не сразу найдешь. Каждый день передвигались, вели бои. И часто позиции врагов так переплетались, что бросаешь своим, а ветер относит ближе к чужим. Фашисты были голоднее волков. И, бывало, за мешком с колбасой бросались так жадно, что наши скосят из пулеметов десяток, а все же два-три храбреца до мешка дорвутся и колбасу утащат.
«Работенка», как говорили летчики Летучего, была у них нелегкая. Чтобы высматривать своих, приходилось летать низко. А на деревьях, среди скал, сидели в засадах вражеские охотники за самолетами.
Иной раз возвращались наши машины такими изрешеченными, что всю ночь им чинили моторы, ставили заплаты на крылья, чтобы наутро снова могли лететь.
Несколько летчиков и штурманов были ранены.
— Герои!.. — с уважением говорили про них на фронте.
В этот раз полет протекал как обычно. Вначале наши летчики поднялись в облака и, не замеченные ни вражескими истребителями, ни зенитчиками, прошли в тыл противника.
Затем с выключенными моторами спланировали поближе к земле и пошли так низко над лесной речушкой, что вершины огромных елей, росшие по ее берегам, оказались выше самолетов. Речка извивалась, лететь было опасно; того и гляди, заденешь крылом за дерево. Тут нужно быть умелым пилотом.
Но летчики недаром выбрали эту тайную воздушную тропинку: здесь не было ни одной зенитной засады, а кроме того, это был приметный путь к позициям наших лыжников.
Накануне выпал снег. Ни одного следа в лесу: ни волчьего, ни лосиного, ни лыжного. И как будто ни души. Но стоило сделать круги над лесной полянкой, как на ней появились человеческие фигурки, постелили на белый снег черные полотнища и стали принимать на них подарки.
Фигурки выскакивали словно из-под земли: это наши лыжники ночевали под снегом, как тетерева.
Все шло хорошо. Накормили летчики один отряд — полетели к другому. В одном месте фашистские солдаты попытались летчиков перехитрить: завидев самолеты, не стали стрелять, а быстро выложили черные полотнища и давай ракеты пускать: «К нам, к нам, сыпь сюда продукты».
Да перестарались. У наших ракеты пускать уговора не было. Стрельнули по ним для острастки наши из пулеметов. Фашисты — кто куда от такой горячей закуски...
Полет уже подходил к концу. Оставалось накормить последний отряд. Здесь шел бой за железнодорожный мост. Наши лыжники наступали. Фашисты отбивались. Мост для них был очень важен. По нашим солдатам били все зенитки, охранявшие мост от нападения с воздуха. Скорострельные пушки засыпали лыжников снарядами. Трудно приходилось героям... Многие лежали на снегу неподвижно.
Взглянули на эту картину летчики и подумали: нужно помочь своим. А их командир тут же решил:
— Атакуем!
И вот эскадрилья самолетов, нагруженных продовольствием, устремляется на врага. Ревут моторы, трещат пулеметы. Сразу не разберешь, что у них под крыльями: не то бомбы, не то реактивные снаряды.
Фашистские зенитчики — прочь от пушек, в укрытия. А наши лыжники тут как тут!
Пошла в окопах, в блиндажах рукопашная. Забрали мост. Даже весело стало летчикам: ну как не посмеяться над обманутым врагом! Стали делать круг наши герои, чтобы сбросить продовольствие победителям, и вдруг самолеты так и подбросило разрывами снарядов. Что такое, откуда стрельба?
Только теперь по вспышкам выстрелов заметили еще одну батарею вражеских зениток, притаившуюся среди скал.
— Противозенитный маневр! — приказал капитан Летучий.
И вот один самолет скользит влево, другой вправо, третий вверх, четвертый вниз, за деревья. Попробуй попади!..
Не растерялись летчики, увернулись от огня. И еще раз засмеялся Летучий после пережитой опасности. Огляделся вокруг и вздрогнул. Один самолет отстал. Он тянул низко над лесом, по прямой. А винт у него не вращался: висел неподвижно, как палка...
— Да ведь это самолет Топаллера! Заместителя командира эскадрильи.
Все летчики заметили несчастье. И будь они лебеди — поддержали бы подбитого товарища своими крыльями, не дали бы упасть.
Но самолетом самолет в воздухе не поддержишь. И у всех на глазах машина Топаллера пошла вниз. Фашистский снаряд сделал свое дело...
Летучий направил свой самолет к месту падения товарища. И увидел, как краснозвездная машина плавно опустилась на какое-то озерко.
— Вот счастье!
Но тут же командир закусил губу: счастье оказалось несчастьем. Не успела машина коснуться снега, как из-под деревьев появились вражеские
Вот и гибель... И какая страшная!
Нет ничего хуже, как живьем попасться в руки врагов.
«Ну, не таков Топаллер: он живым в руки не дастся», — подумал Летучий.
Это был не только его заместитель, но и друг. Летучий знал его, как самого себя. Спокойный, храбрый, преданный Родине. Не только они сами сдружились за время воинской службы — дружили даже их дети. Сын Летучего дружил с дочуркой Топаллера... Этот богатырь, бывало, на одну ладонь сажал мальчика, на другую — девочку и поднимал выше головы: «А ну, кто хочет быть летчиком?..»
Летучий на секунду закрыл глаза: «Да неужели все это наяву? Неужели спасенья нет? На моих глазах погибнет мой лучший товарищ!»
Он сорвал с себя запотевшие очки и выглянул из кабины.
Фашистские солдаты, размахивая оружием, почему-то не стреляли и не бежали к самолету. Они звали летчика к себе. Под снегом на озере было столько воды, что подойти к машине оказалось невозможным. Вода проступила на следах от широких лыж самолета темными полосами.
Это озеро-ловушка. Сядь на него — и сразу увязнешь. Вода выступит из-под снега, быстро обледенеет на морозе, коснувшись металлических ободков лыж, — и готово. Так приморозишься, что трактором не вытащат.
Все эти мысли промелькнули у Летучего, когда он вел свою машину вслед за Топаллером.
Ни одного выстрела по-прежнему не раздавалось с земли. Фашистские солдаты решили, что в ледяную ловушку сейчас попадет и второй самолет. Да это увидели и все остальные летчики эскадрильи: командир их пошел на посадку. Что это значит? Зачем же гибнуть еще одному, если нельзя спасти другого?
Вначале и Летучий так подумал, когда от горя закрыл глаза, а затем опомнился и бросился на выручку. С ним уже было такое — однажды он чуть- чуть не попал вот в такую же ледяную ловушку. Хорошо, что при посадке не выключил мотора и, когда увидел, что из-под снега так и брызжет вода, дал газ и успел оторваться.
Если рулить по озеру, не останавливая пробежки, вода будет проступать позади на следах, а лыжи подмочить не успеет. Вот так он сделал и, коснувшись пышного снега, покрывшего, словно пуховое одеяло, все озеро, подрулил самолет прямо к подбитой машине Топаллера. И, когда поравнялся, высунулся из кабины и, махая правой рукой, закричал что есть сил:
— Анатолий! Садись, поехали!
Топаллер не стал дожидаться повторного приглашения. Он хоть и не расслышал этих слов, но
Но, выскочив из самолета, Топаллер и его штурман Близнюк тут же провалились в рыхлый снег и достали унтами воду. Что делать?
На счастье, мороз был крепок и сразу прихватывал воду, лишь только она проступала из-под снега. На следах самолета сразу образовалась плотная корка: умятый снег превращался в лед.
Выбравшись на следы от лыж, они стали скользить по ним, как по ледяным дорожкам. А Летучий, сделав полукруг, поравнялся с ними и замедлил пробежку так, что самолет почти полз по снегу.
Тут уж Топаллер и Близнюк напрягли все силы и, схватившись за расчалки, поднялись на нижние плоскости пробегавшей мимо них машины. Почуяв на крыльях пассажиров, Летучий крикнул:
— Держись, поехали!
И пошел на взлет...
Как же прозевали их фашисты, почему не расстреляли из автоматов и пулеметов?
Вначале они действительно прозевали, когда подумали, что к ним в лагерь валится не один самолет с ветчиной, колбасой и консервами, а целых два...
А потом наши летчики, оставшиеся в воздухе, раньше их спохватились, что нужно делать, когда увидели бесстрашный маневр своего командира.
Первым заложил машину в крутой вираж лейтенант Брагинец, за ним — остальные, и пошли кружиться над озером. А штурманы припали к турельным пулеметам и давай поливать фашистов свинцом.
Кто рот разинул — пулю получил; кто за камень, за дерево спрятался — тот жив остался.
А самолет-то в это время и улетел.
Но самое страшное было еще впереди. Летучий, поглядывая на своих пассажиров, вдруг заметил, что Топаллер начинает сползать с крыла. Чтобы ухватиться с расчалки самолета, он сбросил там, на озере, меховые перчатки и теперь на морозе не мог голыми руками держаться за металл.
— Анатолий! Потерпи... еще немного! — выглядывая из кабины, кричал другу Летучий и старался вести машину потише, чтобы встречные потоки воздуха не сбросили Топаллера с крыла.
Близнюку удалось захватить расчалки сгибами локтей, и он держался надежнее.
Вот уже близок аэродром. Вот видны знакомые палатки, автомашины. Не делая круга, Летучий посадил самолет, и от толчка Топаллер свалился с крыла.
Но в мягком комбинезоне он даже не ушибся. Подбежавшие санитары занялись его руками.
В госпиталь попал и Летучий. Он так обморозил себе щеки, что они опухли, как две подушки, и совсем закрыли глаза.
Так и лежали они рядом: один с забинтованной головой, другой с забинтованными руками. И разговаривали. О чем же? Наверно, Топаллер благодарил Летучего за свое спасение, а Летучий принимал его благодарность.
Нет, об этом не было сказано ни слова. Когда друг спасает на войне друга, это само собой понятно. Так же поступил бы и Топаллер, случись беда с Летучим.
— Добрый был самолет! Если бы не шальной осколок в мотор, всю бы войну пролетал, — сказал Топаллер.
— Да, машину жалко.
— А мне и колбасу жалко, и ветчину жалко... Я же не успел всего нашим сбросить, над финнами облегчился, весь груз им свалил.
— Да что ты говоришь? То-то я смотрю, фашисты в тебя не стреляют, а пляшут вокруг озера от радости. Значит, они тебя за святочного деда приняли. С мешком подарков. Дело-то было под Новый год!
И оба засмеялись.
Вот какие были случаи с летчиками на Северном фронте!
Правительство наградило храбрецов высокими званиями Героев Советского Союза. Золотые звездочки вручал им Михаил Иванович Калинин в Кремле. Он знал всю эту историю и, пожимая руку Летучему, спросил:
— А откуда у вас фамилия такая авиационная?
— Ребята выдумали, — ответил тот. — Я был сиротой, беспризорником, не помнил ни отца, ни матери. В детском доме воспитывался и все мечтал — летать... Вот меня и прозвали Летучим.
— Хорошая у вас фамилия! — сказал Михаил Иванович. — Дети и внуки будут ею гордиться... — Сколько у вас ребят?
— Двое.
— Воспитывайте из них хорошую смену.
— Есть! — по-военному коротко ответил Герой.
Похожие статьи:
Рассказы о войне для школьников. Мы пришли, Севастополь!
Рассказы о войне для начальной школы
Рассказы о войне для 3 – 4 класса
Нет комментариев. Ваш будет первым!